В Татарском государственном театре кукол «Экият» – премьера по роману Евгения Водолазкина «Авиатор». Культурный обозреватель «Казанского репортёра» попытался осмыслить этот философический детектив вместе с первыми зрителями.
С момента публикации романа «Авиатор» его автора, Евгения Водолазкина, стали называть «российским Умберто Эко» и даже «немного Маркесом». В романе Умберто Эко «Волшебное пламя царицы Лоаны» герой, выйдя из комы, не может вспомнить, кто он, и начинает, как и Платонов в «Авиаторе», воссоздавать себя из мелких кусочков ощущений, проблесков памяти. А в «Хронике объявленной смерти» Габриэля Гарсиа Маркеса – судьба, которой нельзя избежать, рок, довлеющий над человеческой жизнью и убийство, которое не должно было произойти, но произошло.
Предложенный писателем ход – герой, человек Серебряного века, воссоздаёт свою личность и своё время через воспоминания, – в общем-то, не нов. Как не нова и проблематика романа – оправдание преступления и неизбежность наказания, потребность покаяния и возможность прощения, идея ответственности за свершившееся и вины за содеянное. Всё это мы уже знаем со времён Фёдора Достоевского. Да и сплетением в едином повествовании психологического, философского и криминального романа нас трудно удивить. И тем не менее, книга, вышедшая в 2016 году, зацепила не только неискушённых читателей, но и хорошо начитанных критиков.
По признанию автора идеи художественного решения и инсценировки режиссёра-постановщика Ильгиза Зайниева, «Авиатора» он захотел поставить сразу после прочтения книги в 2018 году. Если Евгений Водолазкин определил своё творение как роман познания себя и мира, то для Ильгиза Зайниева, прежде всего, это история о любви и грехе, пронизанная исповедальной интонацией. Следуя за текстом романа, режиссёр и одновременно инсценировщик становится невольным соавтором писателя, смещая фокусировку и расставляя собственные акценты в повествовании.
Сцена отгорожена от зрителя длинной этажеркой, на которой лежат огромные картонные коробки. Но вот их начинают снимать почти невидимые глазу люди, перетаскивать на операционный стол под огромным хирургическом светильником и этажерка вдруг начинает напоминать оконные проёмы, через которые мы, сидящие в зале, подглядываем за происходящим в глубине сцены. А там хирурги вскрывают коробки и равнодушно откидывают их в сторону. И вдруг из очередной малопривлекательной на внешний вид тары хирурги достают ледяного человека. Этажерка разворачивается, и мы оказываемся внутри дома.
Ровесник века Иннокентий Платонов (Дилюс Хузяхметов) приходит в себя на больничной койке в 1999 году. Он мало что о себе помнит и не представляет, что происходит вокруг. По предложению своего лечащего врача Гейгера (Эмиль Ерофеев) Платонов начинает ежедневно записывать воспоминания-видения в попытке восстановить собственную историю. «Июль, солнце. Тёплый ветер треплет кружево зонтов. Многие в соломенных шляпах. Некоторые – в треугольных шапочках, сделанных из газет. Мы приехали с самого утра, потому стоим в первом зрительском ряду. Можем рассмотреть не только аэроплан, но и авиаторов. В тот самый миг, когда я этих людей увидел, я твёрдо решил, что стану авиатором».
Он и стал авиатором. Но только в ином, метафорическом смысле. Он совершил перелёт во времени – с начала века в самый его конец. Не по своему, правда, желанию. А ещё авиатор – это человек, способный оторваться от земли, от материи, от всяческого скарба. С высоты полёта всё видится иначе, обзор шире, авиатор чувствует себя свободным и независимым от тех, кто внизу, поскольку в этих сферах всё зависит лишь от умения летящего и от его веры в чудо.
Почему-то мне вспоминается, как Евгений Водолазкин размышлял о странных сближениях времён: «Существуют две истории – личная, состоящая из небольших событий, и всемирная, или всеобщая, которая состоит из всяких могучих деяний, революций, переворотов, войн. Выясняется, что большая история – всего лишь часть истории частной. Она, в сравнении с личной историей человека, незначительна. С собой человек уносит не масштабы и великие деяния, а шум вскипевшего самовара».
Жизнь Платонова предстаёт перед нами на разных этапах: детство, юность, зрелые годы, Петербург, Соловки, опять Петербург… Его мир сложен из эпизодов, как из мозаики. И сценография позволяет нам это понять – нет, не понять, а увидеть воочию. Симультанность, одновременная выстроенность декораций, в которых происходят события разных лет, воссоздают многогранность, многослойность, многопотоковость мысли в голове Иннокентия Платонова. Анастасия начала века, Настя конца века (обе – Анастасия Жукова) и Анастасия-видение (Алсу Хайсарова) – как вечная любовь – прочно связывают все отрывочные воспоминания героя. А они сотканы из чувств, фраз, запахов, звуков. Всё можно зафиксировать – лица, архитектуру, социальные типажи, толпу, в порыве ярости сметающую всё на своём пути. Но только память способна воспроизвести как кричали финские молочницы на Охте, как звучали деревянные плашки под ударами молотков, когда чинили торцовые мостовые Петербурга, как сказочно пахла хвоя Рождественским вечером, когда в почти скрытной обстановке отмечался запрещённый большевиками в 1920-е годы праздник…
Сценография удивительнейшим образом воспроизводит эти детали. Вот две огромных руки сплетаются над ёлкой, украшая её. Вот проплывает над комнатой икона Казанской Богородицы. Вот огромные сапоги топчут политзаключённого на Соловках. Выхваченные крупным планом детали появляются и на экране, нависающем над сценой. И тогда мы видим событие одновременно в двух планах – общем, в одной из декораций, выстроенной на сцене, и крупном, на экране. Раздвоенность восприятия – только один из множества приёмов, который используют Ильгиз Зайниев, художник-постановщик Сергей Рябинин и композитор Эльмир Низамов.
Музыка – полноправный соавтор сценического воплощения «Авиатора». То щемяще-ностальгическая, словно пытающаяся ухватить ускользающее воспоминание, то светлая, романтическая, соответствующая чувству первой – и вечной – любви, то тревожная, как сизое облако, готовое ударить молнией в нераскаявшегося грешника. О гениальном даре Эльмира Низамова создавать музыкальные иллюстрации к миру чувств сказано уже немало. Его «Времена года» – лучшее доказательство всем теоретическим рассуждениям критиков. И в спектакле его музыка звучит в виде чистых эмоций, вне временных привязок, погружая зрителей в старую как мир, но всегда новую и свежую историю любви и ненависти, греха и покаяния.
В романе в качестве итоговой сентенции звучит мысль: «Ты просил прощения у Бога, Которого не убивал, – может быть, тебе попросить прощения у убитого?» Таким вымаливанием прощения был «Адәмнәр (Люди)», где полноправным повествователем также стала музыка Эльмира Низамова. Таким вымаливанием стал и «Авиатор». Но, как сказано у Евгения Водолазкина, «настоящее покаяние – это возвращение к состоянию до греха, своего рода преодоление времени. А грех не исчезает, он остаётся как бывший грех»…
Символика и постмодернистская конструкция с цитатами и аллюзиями, заложенная Евгением Водолазкиным, в спектакле находит своё естественное продолжение – отсылками к Шагалу с его парящими в воздухе людьми и красными, как арбузная плоть, акцентами, а крутящаяся вокруг оси кладбищенская морозная аллея, может быть прочитана как зацикленность времени и пространства, да и в буквальном смысле слова тающий по мере развития детективной истории Иннокентий не есть ли растворение личности в наплывах воспоминаний, когда телесное вытесняется ирреальным.
– Главный герой сделан изо льда, – приоткрыл тайну Сергей Рябинин. – К каждому спектаклю мы замораживаем в силиконовых формах две куклы Платонова. Одна – резервная. К концу спектакля Платонов почти весь тает, оставляя лишь скелет из проволоки, скреплённой на шарнирах. Это придумал Ильгиз, а я уже воплотил.
Имя Анастасия означает «возрождающая», «воскресающая». Иннокентий – «невинный», «безобидный», тот, кто не виновен и тот, кто не обидит. Гейгер – возвращающий Платонова к жизни доктор – в переводе с немецкого «скрипач», а скрипач в оркестре, как известно, помогает музыкантам привести игру в соответствие дирижёрскому замыслу.
Ещё один персонаж истории – Зарецкий (Ильсур Минкеев), как и его однофамилец в пушкинском «Евгении Онегине», не утратил страсти к разжиганию вражды. Он, разумеется, сыграет роковую роль в судьбе семьи Анастасии и Платонова. Это его нарисует Платонов после своего воскрешения: «Сидящий оплакивает нечто (может быть, свою жизнь), и водка с колбасой – тому единственные свидетели. Черты лица тонки. Плечи сутулы. Пока он молчит, облик его возвышен».
Реконструкция прошлого – всегда большой риск. Особенно, если реконструируются мельчайшие детали, засевшие в памяти, словно занозы. Понимая это, создатели спектакля не настаивают ни на точных датах событий, ни на точности воспоминаний Платонова. Да сюжет как таковой и вовсе не важен для них, важна вневременная, а значит, вечная ситуация осознания меры своей ответственности за век, в котором живёшь. «Верёвку на нас всякий раз не кто-то сверху набрасывает, а мы сами её сплетаем», – убеждает нас герой.
Это делает «Авиатора» чрезвычайно актуальным сегодня, когда от каждого из нас требуется чётко определить свою позицию в трансформирующемся мире. Кстати, есть в романе и тот водораздел, который ставит непреодолимую преграду между нами и Западом: в России живут по законам чуда, а на Западе пытаются жить сообразно с реальностью. Чудо случается только с теми, кто в него верит. А Платонов свято верит в особую миссию каждого живущего на Земле.
«Это время – моё время, и я несу за него ответственность, – размышляет он. – Я чувствую двадцатый век как свой целиком, без исключений. Когда смотрю советскую кинохронику, на заднем плане порой вижу себя. Разве это случайно? Нет. Случайным можно считать моё отсутствие там и неучастие в отражённых событиях».
Гениальность Ильгиза Зайниева заключается в создании того особого рода вдохновенности, когда каждый зритель его постановок вдруг ощущает себя если не соавтором, то сопричастным к рассказываемой истории и как в зеркале видит в своей жизни отражение всех событий века. «Это время – моё время», – повторяем мы вслед за Иннокентием Платоновым, студентом Академии художеств, в поисках чуда ставшим авиатором.
Зиновий Бельцев.
